Статья: На пути к общей теории нерациональности поведения хозяйствующих субъектов

И.В. Розмаинский, кандидат экономических наук, доцент, кафедра экономики, Санкт-Петербургский филиал Государственного университета — Высшей школы экономики

Статья описывает принципиально новый подход к анализу человеческого поведения: степень рациональности поведения людей трактуется как переменная, зависящая от «внешних информационных ограничителей» (масштабности и сложности информации, неопределенности будущего), а также от «параметров» национальной экономической ментальности (склонности к расчетливости, к несению личной ответственности, к целеполаганию). Предложены новые критерии сравнения различных экономических систем и по-новому освещена роль государства как органа, способного косвенно повышать степень рациональности человеческого поведения.

1. Введение

ВСЕГДА ли люди ведут себя полностью рационально? Иными словами, всегда ли они учитывают все имеющиеся ограничения и возможности, выгоды и издержки? Или же их решения зачастую принимаются под влиянием эмоций, привычек или на каких-либо иных «основах»?

Магистральная экономическая теория дает на эти вопросы утвердительные ответы. Более того, предпосылка полностью рационального, т.е. оптимизирующего, поведения является «краеугольным камнем» этой теории.

Мы же в нашей статье попытаемся доказать обратное. В силу ряда факторов хозяйствующие субъекты не в состоянии принимать полностью рациональные, т.е. просчитанные, продуманные решения. Соответственно, они очень часто не могут достигать оптимальных результатов. То есть необходимо осознать, что неполная рациональность не позволяет достичь оптимального по Парето состояния экономики. Действительно, возможность повышения степени рациональности поведения хозяйствующих субъектов прямо указывает на то, что они могут принять более хорошие решения. Это значит, что можно улучшить положение одних, не ухудшив положения других, следовательно, добиться улучшения по Парето.

Данное обстоятельство указывает на то, что низкая степень рациональности (расчетливости) поведения подобна монополизму, внешним эффектам или асимметричности информации, поскольку не позволяет достичь оптимума по Парето. В динамическом аспекте это может означать пределы экономического роста.

Поэтому вопрос о факторах, ограничивающих степень рациональности хозяйствующих субъектов, является очень важным, а ответ на него может послужить первым шагом на пути к выработке некоей «общей теории нерациональности поведения хозяйствующих субъектов». Такая теория могла бы объяснять низкую аллокатив-ную эффективность и низкие темпы роста во многих странах на основе отклонений фактического поведения людей от идеала полной рациональности, отклонений, постоянно происходящих в реальности. В случае успеха создания такой теории можно будет говорить о «революции неполной рациональности» в такой же степени, в какой, например, сейчас иногда говорят о «революции асимметричной информации». Но сперва мы рассмотрим концепции, послужившие основой для выработки теории, предлагаемой в настоящей работе. После этого нами будут разобраны основные факторы, мешающие людям вести себя полностью рационально. Затем мы применим осуществленный анализ к переходной экономике России 1990-х гг. и покажем, почему фактическое поведение российских хозяйствующих субъектов в этот период должно было быть и фактически было очень далеким от идеалов полной рациональности. В заключение мы поразмышляем как о дальнейших путях приближения к «общей теории нерациональности поведения», так и о возможных способах повышения степени рациональности поведения российских экономических субъектов в настоящий момент.

2. Краткая история теорий неполной рациональности

Очень многие представители «гете-родоксальных» течений экономической мысли за последние сто лет — старые и эволюционные институционалисты, пост-кейнсианцы, сторонники «экономики соглашений» и др. — отвергали и отвергают предпосылку оптимизирующего пове-

дения хозяйствующих субъектов. Однако, пожалуй, за все это время была выдвинута только одна четко разработанная альтернативная концепция — теория ограниченной рациональности.

Согласно этой теории, впервые предложенной Г. Саймоном [1, с. 493—512; 2, сп. 1, 2; 3, с. 174—177], люди в целом не ведут себя полностью рационально в силу ряда причин. С одной стороны, счетные и познавательные способности любого человека ограничены. Сбор и обработка информации, а также само принятие решений отнимает у людей много сил, так что они часто не в состоянии вести себя согласно принципам оптимизирующего поведения. С другой стороны, часто информации может быть слишком много или же она может быть слишком сложной — и в том и в другом случае человеку не удается собрать и/или обработать ее таким образом, чтобы принять полностью рациональное решение. Возможна также нехватка информации, т.е. ситуация неопределенности будущего, когда необходимая информация либо существует, но не может быть по каким-либо причинам получена данным индивидом, либо просто отсутствует, поскольку просто еще не создана.

В силу этих причин люди, согласно Г. Саймону, ориентируются не на оптимальный, а на «удовлетворительный» результат. Иначе говоря, они принимают решение тогда, когда, согласно их ожиданиям, оно принесет им результат, соответствующий их притязаниям. После нахождения первого «удовлетворительного» варианта поиск прочих вариантов прекращается, а значит, оптимизации не происходит.

Без сомнения, теория Г. Саймона1 [3, с. 177—184; 4, с. 53—62] внесла огромный вклад в экономическую теорию, указав на важность ограниченности счетных и познавательных способностей людей и наличие того, что мы в предлагаемой статье называем «внешними информационными ограничителями», т.е. на наличие различных отклонений от случая совершенной информации — масштабности информации, ее сложности и неопределенности будущего [5, б, 7]. Но тем не менее эта теория, как ни странно, направляет исследователя рациональности на ложный путь. Дело в том, что разные люди в разных экономических условиях и в разных странах с разной культурой ведут себя по-разному в плане рациональности своего поведения. Короче говоря, рациональность является переменной величиной. Теория ограниченной рациональности, предъявляя мало требований к познавательным способностям индивидов и объему собираемой и обрабатываемой ими информации (мало по сравнению с неоклассической теорией), предполагает фиксированную степень рациональности, и в этом плане от неоклассического подхода не отличается.

Немало экономистов осознавало факт «переменности» рациональности (одним из первых, вероятно, был Е. фон Бем-Баверк [3, с. 185]). Но «конкретная» теория переменной рациональности была разработана лишь однажды, и сделал это американец X. Лейбенстайн [8; 3, с. 185—186]. По его мнению, степень рациональности поведения отдельно взятого человека определяется двумя факторами.

С одной стороны, для того чтобы принимаемые решения были просчитанными [calculated], по X. Лейбенстай-ну, т.е. чтобы поведение являлось расчетливым, человеку нужно прикладывать много усилий. Короче говоря, чем более данное решение является рациональным, тем с большим трудом оно дается принимающему его человеку. Но люди в силу их биологической природы не склонны затрачивать много труда. Поэтому «животная» составляющая человека склоняет его к принятию минимально рациональных решений.

Но, с другой стороны, человек представляет собой общественное, социальное существо. Он должен подчиняться социальным нормам, господствующим в обществе. А в нем — по крайней мере, в обществе «рыночном», «капиталистическом» — социальные нормы требуют от людей продуманного, расчетливого поведения. Непродуманное поведение подвергается общественному остракизму. Таким образом, фактическая степень рациональности оказывается следствием «борьбы» биологической и социальной составляющих данного человека (и определяется Лейбенстайном с помощью кривых безразличия). Чем более данный человек социализирован, тем выше степень рациональности его поведения. Чем более в нем доминируют биологический инстинкты, тем менее рационально он себя ведет.

Несмотря на чрезвычайную важность описанной концепции1, она носит чисто микроэкономический характер и ни в коей мере не может претендовать на то, чтобы быть общей теорией (нерациональности поведения. Например, не всякое общество требует от своих членов продуманности их поведения. В разнообразных «традиционных обществах» такое поведение скорее осуждается. Кроме того, эта теория, в отличие от концепции ограниченной рациональности, не учитывает лимитированность познавательных способностей человека и «внешних информационных ограничителей».

Нужна теория, которая сочетала бы в себе лучшие черты двух вышеописанных теорий и могла бы объяснить фактическую степень рациональности поведения конкретного человека не как атомизи-рованного индивида с атомизированной «картой безразличия», а как члена общества с определенными социальными нормами и как субъекта хозяйства, характеризующегося различными и посто-

1 Другая версия теории переменной рациональности была предложена французским психологом П.-Л. Рейно; см.: [3, с. 186-187].

янно меняющимися «внешними информационными ограничителями».

Таким образом, мы подходим к выделению факторов, мешающих людям вести себя полностью рационально. С одной стороны, хозяйствующие субъекты часто оказываются просто не в состоянии получить и/или обработать всю имеющуюся информацию. Этой информации может быть очень много, она может быть очень сложна для них, или же, наоборот, ее может быть слишком мало для принятия полностью рационального решения. С другой стороны, люди могут просто не захотеть или не иметь навыков этим заниматься в силу соответствующей экономической ментальности. Таким образом, можно выделить две группы факторов, ограничивающих степень рациональности, которые можно условно назвать «внешними информационными ограничителями» и «ментальностны-ми ограничителями».

3. Внешние факторы, ограничивающие полноту рациональности, или «внешние информационные ограничители»

К внешним факторам, не позволяющим хозяйствующим субъектам вести себя полностью рационально, относятся уже упомянутые масштабность информации, сложность информации и неопределенность будущего, которые далее четко определяются и детально исследуются.

Масштабность информации — это ситуация, при которой информации столь много, что индивид не в состоянии ее обработать: несмотря на доступность информации, ее усвоение «... требует значительных затрат времени и других ресурсов» [6, с. 41]. Типичным примером является выбор потребительских благ в супермаркете, где, например, хозяйствующему субъекту приходится выбирать между сотнями сортов сыра, колбасы, или иных видов продовольствия. Соответственно, домохозяйство не в состоянии принять полностью рациональное решение, поскольку не может обработать весь этот массив данных.

Сложность информации — это ситуация, при которой объем информации невелик, но у индивида нет соответствующей «квалификации» для того, чтобы его обработать. Иными словами, «... существует разрыв между сложностью среды принятия решений, с одной стороны, и аналитическими и вычислительными способностями агента, с другой» [б]. Примерами могут служить закупки некоторых потребительских благ длительного пользования со сложными техническими характеристиками (типа автомобилей или компьютеров). Опять-таки в подобной ситуации хозяйствующий субъект не может действовать как «оптимизирующий рационализатор».

Неопределенность связана с недостатком или отсутствием сведений относительно будущих результатов осуществляемых в настоящее время действий, т.е. «... когда критически важная информация о вероятности наступления будущих событий является, по существу, недостаточной» [б, с. 41]. В результате опять теряется основа для оптимизационного принятия решений.

Каковы причины этих «внешних информационных ограничителей» оптимизирующего поведения? Прежде всего, степень хозяйственного развития. Чем глубже разделение труда, чем больше количество экономических отраслей, чем больше разнообразие факторов и продуктов, тем, конечно, больше масштабность и сложность информации. Но рост масштабности и сложности информации идет параллельно росту способности людей собирать и обрабатывать эту информацию; ведь указанные причины увеличения масштабности и сложности информации действуют на очень длительном промежутке времени. Поэтому при плавной хозяйственной эволюции (но не при резких «переходах», см. раздел 5 настоящей статьи) рост масштаба и сложности информации не должен снижать степень рациональности поведения хозяйствующих субъектов.

Степень хозяйственного развития также влияет на еще один «внешний информационный ограничитель» — неопределенность. Данный аспект имеет особое значение, и на нем стоит остановиться подробнее. Неопределенность будущего появляется только в экономической системе, характеризующейся следующими свойствами:

а) в такой экономической системе производство основано на использовании активов длительного пользования (durable assets) — т.е. различных элементов того, что принято называть основным капиталом, — зданий, сооружений, машин, оборудования и т.д. Ввиду этого производственные процессы оказываются в очень значительной степени растянутыми во времени. «Производство занимает время» [9, р. 2; 10, с. 427—446]. Это означает, что производство, обмен и потребление не могут осуществляться одновременно; кроме того, данное свойство указывает на техническую развитость рассматриваемой системы;

б) производители в такой экономике производят продукцию не (только) для себя, но и «на рынок». Иными словами, производственная деятельность осуществляется с целью получения прибыли, а не для прямого удовлетворения нужд непосредственного производителя;

в) в анализируемой экономической системе экономические решения принимаются децентрализованно, множеством независимых хозяйствующих субъектов. Здесь не существует такого «верховного органа», который обладает правом принимать все или подавляющее большинство экономических решений (хотя это не означает, что данный «верховный орган» не может координировать хозяйственную деятельность, например, посредством фискальной политики).

Три вышеназванных свойства как раз и порождают неопределенность будущего. Ведь в экономике, функционирование которой растянуто во времени, а ввиду децентрализованности процесса принятия решений действия хозяйствующих субъектов могут быть несинхронизированы (т.е. действия одних лиц могут не оправдать ожидания других лиц, и наоборот), прошлое, настоящее и будущее становятся неразрывно связанными. Дж.М. Кейнс писал: «Именно из-за существования оборудования с длительным сроком службы в области экономики будущее связано с настоящим» [11, с. 210]. Следует учитывать, что неопределенность будущего присуща только историческому (или, что то же самое, календарному) времени. Такое время характеризуется тем, что «... прошлое — дано и не может быть изменено, а будущее — неопределенно и не может быть известно»1. Это время, в котором возможно движение лишь в одном направлении — из прошлого в будущее. Противоположностью историческому времени является логическое время. Мы бы его охарактеризовали тем, что «прошлое может быть изменено, а будущее либо известно с совершенной определенностью, либо точно не известно, но может быть верно описано с помощью вероятностных распределений». В этом времени либо возможно движение в обоих направлениях: как из прошлого в будущее, так и из будущего в прошлое; либо в нем вообще нет ни прошлого, ни будущего, вся деятельность осуществляется в один момент времени. Большинство неоклассических моделей (начиная от рассмотренных в предыдущем разделе и заканчивая мо-

1 Это определение предложено американским посткейнсианцем Б. Муром. Цит. по: [12, р. 42].

делью общего равновесия Вальраса— Эрроу—Дебре) построено на основе предпосылки логического времени.

Несмотря на внутреннюю присущность неопределенности будущего рассмотренной экономической системе, в которой не сложно угадать «рыночную экономику, использующую в производстве активы длительного пользования», ее степень можно снизить.

С целью минимизации неопределенности будущего в экономике вырабатываются определенные институты. Важнейший институт рассматриваемой нами экономической системы — институт форвардных контрактов. Форвардные контракты — это обязательства, предусматривающие в будущем поставку благ (товаров и услуг) и денежные платежи, или, другими словами, обязательства:

а) по покупке денег через производство и поставку товаров и услуг на некоторую будущую дату;

б) по покупке товаров и услуг через поставку денег на будущую дату.

Подобные обязательства в значительной степени минимизируют неопределенность будущего. Ведь когда, например, неким предпринимателем заключены соответствующие форвардные контракты с рабочими, поставщиками и даже с покупателями, будущие события представляются ему в более ясной перспективе. Иными словами, форвардные контракты как бы упорядочивают хозяйственную деятельность, имеющую временную протяженность.

Здесь мы приходим ко второму фактору, влияющему на неопределенность будущего и другие «внешние информационные ограничители», и этим фактором является состояние формальной части институциональной среды. Чем в большей степени формальные институты — и прежде всего такой их элемент, как государственная защита форвардных контрактов, — сокращают издержки взаимодействия между экономическими субъектами, тем больше удается снизить неопределенность будущего. Это позволяет принимать решения, которые если не полностью рациональны, то уж во всяком случае хотя бы в небольшой мере связаны с детальным учетом имеющихся ограничений и возможностей, выгод и издержек.

В противном случае, при неблагоприятном состоянии формальной части институциональной среды — прежде всего при незащищенности форвардных контрактов со стороны государства — будущие действия хозяйствующих субъектов становятся гораздо более непредсказуемыми и степень неопределенности будущего возрастает. Данное обстоятельство не только может негативно сказаться на макроэкономической конъюнктуре, как этому учат многие кейнсианцы, но и затруднит принятие полностью рациональных, т.е. оптимизирующих, решений (и об этом мы поговорим в разделе 5 нашей статьи).

Форвардные контракты и их государственная защита — не единственный элемент формальной части институциональной среды, влияющий на степень рациональности поведения хозяйствующих субъектов. Институт форвардных контрактов не может существовать без другого института — денег. С одной стороны, нужна некоторая всеобщая мера ценности (единица счета), в которой можно было бы выразить все контракты, а с другой стороны, необходимо некоторое средство платежа, предъявление которого позволяло бы считать контрактные обязательства выполненными. Актив, который выполняет обе эти функции (меры ценности и средства платежа), и есть деньги. Таким образом, деньги в «денежной экономике» — это не просто «средство обращения» или «всеобщий эквивалент», а «... то, чем выплачиваются долговые и ценовые контракты, и в чем удерживается запас общей покупательной способности»

[13, р. 3]. Таким образом, деньги важны прежде всего потому, что они — средство урегулирования (форвардных) контрактных обязательств [14, р. 541—563]. Деньги могут выполнять эту функцию только в том случае, если они (так же, как и элементы основного капитала) являются активом длительного пользования, и поэтому могут быть средством сохранения ценности. Как писал Дж.М. Кейнс, «Важность денег в основном как раз и вытекает из того, что они являются связующим звеном между настоящим и будущим» [11, с. 368].

Но следует учитывать, что деньги, выполняя указанные функции, снижают неопределенность будущего и сложность информации и тем самым способствуют повышению степени рациональности поведения экономических субъектов. Во-первых, будучи средством всеобщей меры ценности, деньги облегчают соизмерение ценности используемых в сделках товаров и, таким образом, упрощают информацию и сокращают ее объем, который нужно обрабатывать для успешного ведения хозяйственной деятельности. Без денег контрагенты были бы вынуждены собирать и обрабатывать гораздо больший объем более сложной информации, чем при употреблении денег. Во-вторых, давая возможность нормального функционирования контрактной системы, деньги уменьшают неопределенность будущего. Благодаря основанной на деньгах системе форвардных контрактов результаты экономической деятельности становятся более предсказуемыми. Вот почему справедливо утверждение о том, что «рациональность сама по себе является продуктом возникновения денежных институтов» [15, р. 59], хотя только что указанные «каналы влияния» использования денег на степень рациональности не являются единственными. Чтобы более полно учесть этот аспект, а также остальные факторы, определяющие степень рациональности поведения хозяйствующих субъектов в разных странах, необходимо обратиться к анализу национальной экономической ментальности.

4. Национальная экономическая ментальность и рациональность, или «ментальностные ограничители»

Национальную экономическую ментальность (или, что то же самое, национальную хозяйственную культуру) отличают «особенности экономических ценностей и норм поведения, характерные в той или иной степени для всех представителей какой-либо этнической группы» [16, с. 67]. Основными элементами национальной экономической ментальности, являющейся важнейшей составляющей неформальной части институциональной среды национального хозяйства, принято считать «стереотипы потребления, нормы социальных взаимодействий, организационные формы хозяйственной жизнедеятельности, ценно-стно-мотивационное отношение к труду и к богатству, степень восприимчивости к зарубежному опыту» [16, с. 68]. Национальная хозяйственная культура формируется под влиянием экономической истории, географической среды, религиозно-культурной составляющей и т.п. Сама же ментальность, как следует из ее определения, детерминирует все социально-экономические нормы, и в частности нормы и образцы хозяйственного поведения. Тем самым, национальная хозяйственная культура определяет степень «расчетливости» поведения представителей данной этнической группы и другие факторы, влияющие на степень рациональности их поведения.

Можно следующим образом обобщить характеристики национальной экономической ментальности, которые могут способствовать или препятствовать достижению высокой степени рациональности поведения.

А) Склонность/несклонность к «расчетливости» в сфере принятия хозяйственных решений. Это главная характеристика, определяющая степень рациональности. Среди представителей одной этнической группы может быть принято тщательно учитывать все возможные варианты при принятии решений, в другой этнической группе такая расчетливость, «дотошность» может не приветствоваться. Соответственно, в первой из этих групп степень рациональности поведения будет в целом выше, чем во второй.

Большое влияние на «склонность к расчетливости» оказывает тип экономической системы. В частности, рыночная экономика, использующая деньги как всеобщее средство соизмерения и обращения, стимулирует «расчетливое» поведение. Дело в том, что только в такой экономике могут существовать жесткие бюджетные ограничения, поскольку в ней обладание неликвидными активами не позволяет выполнить имеющиеся обязательства [17]. В экономике, не использующей деньги, обязательства можно «покрыть» чем угодно, и бюджетные ограничения, напротив, являются очень мягкими.

В общем, чем дольше люди живут в условиях рыночной экономики, использующей деньги, т.е. чем дольше они живут в условиях необходимости постоянного обеспечения соответствия между расходами и доходами, тем расчетливее они становятся и тем рациональнее. Нерациональное поведение в такой экономике просто не позволяет хозяйствующим субъектам выживать. Просчитанность решений — необходимое условие выживания в рыночном хозяйстве, использующем деньги. Естественно, это не означает, что люди в таких условиях ведут себя полностью рационально, хотя бы по причине действия вышерассмотренных «внешних информационных ограничителей».

Б) Склонность/несклонность к независимости и ответственности в сфере принятия хозяйственных решений. В одних национальных культурах принято, что «каждый отвечает за себя», в других могут действовать принципы «круговой поруки» или нечто вроде этого. Во втором случае принимаемые решения вряд ли будут полностью рациональными: ведь если у человека, делающего выбор, нет стимула или просто умения нести ответственность за последствия своих решений, то этот выбор вряд ли будет полностью рациональным, т.е. связанным с отбором наилучшей возможности.

Здесь опять-таки очень важно влияние типа экономической системы. Например, «нормальная» рыночная экономика немыслима без свободы и ответственности ее участников. С другой стороны, плановое хозяйство предполагает высокий уровень социальной, политической и психологической зависимости ее членов от государства и их же низкий уровень ответственности за последствия принимаемых ими решений. Народы, долго прожившие при «социализме», как правило, ведут себя менее рационально, чем народы, долго прожившие при капитализме, потому что первые не привыкли свободно принимать решения и нести затем за них ответственность. Ведь плановое хозяйство, особенно «классического», «сталинского» типа, базировалось на чрезвычайно высокой степени государственного патернализма, при котором хозяйствующим субъектам гарантировались некие минимальные социально-экономические блага в обмен на отказ от экономической свободы и независимости и значительную регламентацию своих экономических действий [18, с. 376]. При этом связь между усилиями и результатами оказывалась, естественно, разорванной, а проблема выбора — резко смягченной, а то и вообще аннулированной.

В) Склонность/несклонность к целеполаганию. В одних этнических группах принято при ведении хозяйственной деятельности ориентироваться на четко установленные цели, в других может просто отсутствовать стремление как-либо формулировать эти цели. Впрочем, этот аспект исследовать особенно сложно, и мы в этой статье далее абстрагируемся от него1.

Это далеко не полный перечень характеристик национальной экономической ментальности, оказывающих влияние на степень рациональности хозяйственного поведения. Мы находимся только на начальном этапе исследования как степени рациональности в целом, так и влияния на нее национальной экономической ментальности. Пока что можно сделать вывод о том, что национальная хозяйственная культура является каналом влияния на степень рациональности типа экономической системы. Рыночная экономика функционирует эффективнее, чем плановая, в значительной мере потому, что первая из них стимулирует хозяйствующих субъектов вести себя как можно более рационально. В рыночной экономике постоянно существует давление на ее участников, буквально заставляющее их вести себя рационально, даже если они в принципе не очень этого хотят. В долгосрочном плане такое давление модифицирует национальную экономическую мен-тальность (при этом, естественно, существует и обратное влияние национальной ментальности на выбираемый народом

1 Эта проблема поднималась, в частности, Г.Б. Клейнером, который в одной из своих новаторских работ, наряду с «отвращением к целеполаганию », выделил еще несколько «факторов нарушения рациональности поведения»: «отвращение к необратимому выбору», «отвращение к границам» (т.е. нежелание оставаться в пределах известного множества допустимых альтернатив), «отвращение к рейтинговой деятельности», «отвращение к экстремизму» (т.е. нежелание выбирать самый лучший вариант), см.: [19, с. 11-12]. тип хозяйства1). И чем дольше данная нация откладывает свой переход к функционированию в условиях рыночной экономики, тем дольше откладывается повышение степени рациональности поведения ее представителей.

5. Степень рациональности поведения хозяйствующих субъектов в российской переходной экономике 1990-х годов

Для того чтобы определить степень рациональности участников переходной экономики России в 1990-е гг., необходимо обратить внимание на два вышерассмотренных основных фактора. Во-первых, это «внешние информационные ограничители». В какой степени переходной экономике в принципе присущи масштабность и сложность информации, а также неопределенность будущего — вообще и в сравнении с экономическими системами других типов? Во-вторых, это национальная экономическая мен-тальность россиян на момент начала «перехода». В какой степени эта мен-тальность могла способствовать или препятствовать рациональности их поведения?

Начнем с рассмотрения первого фактора. Вообще говоря, «переходность» любой экономики указывает на изменчивость ее институциональной среды. Институты, характерные для прежней экономической системы, разрушаются, а их место занимают институты, характерные

Например, можно попытаться доказать, что плановое хозяйство утвердилось в про-шломвеке в России не только из-за многовековых традиций крепостничества, но и вследствие особой ментальности россиян. Здесь и далее мы обходим эту проблему ввиду ее, на самом деле, чрезвычайной сложности и «деликатности», не позволяющих осуществить детальный анализ в рамках обычной статьи. В этом плане интересна работа, в которой исследуется для новой системы. Итак, переходная экономика — это экономика с изменчивой институциональной средой [21].

Как влияет изменчивая институциональная среда на «внешние информационные ограничители»? Ответ очевиден — негативно, в том плане, что резкие институциональные изменения повышают неопределенность будущего и сложность информации.

Во-первых, резкие изменения в институциональной среде сильно затрудняют хозяйствующим субъектам возможность предсказывать как действия и реакции прочих агентов, так и будущую экономическую обстановку в целом. Короче говоря, степень неопределенности будущего по мере «перехода» возрастает и начинает снижаться только тогда, когда в значительной степени уже сформированы институты того типа хозяйственной системы, к которому данная экономика «переходит». В принципе утверждения о резком повышении степени неопределенности будущего в переходной экономике России уже давно стали общим местом и не нуждаются в каких-либо доказательствах. Здесь, однако, важен тот факт, что такое повышение выступало в качестве серьезного ограничителя полноты рациональности экономического поведения в 1990-е гг.

Во-вторых, при переходе к экономической системе нового типа хозяйствующим субъектам приходится сталкиваться с такой информацией, с какой они прежде никогда не имели дела. Яркий пример — зарождение фондовых рынков в переходной экономике. Поведение людей на таких рынках в первые годы «перехода» не могло быть рациональным, поскольку хозяйствующие субъекты столкнулись с совершенно новой для себя информацией, ведь в плановом хозяйстве подобные рынки отсутствовали. Анализ баланса компаний-эмитентов, понимание связей между макроэкономической обстановкой и конъюнктурой на фондовом рынке и в его сегментах — подобные вещи выходили за рамки компетенции участников фондовых рынков в экономиках, начавших «переход». Поэтому не случайны крахи таких рынков в России, Албании и некоторых других государствах с «переходной» экономикой [7, с. 63; 22]. Другой пример повышения степени «сложности информации» — рынки потребительских благ. Десятилетиями российские потребители жили в условиях дефицита многих предметов первой необходимости, и тут вдруг они сталкиваются с десятками и сотнями (если не тысячами) ранее неизвестных разновидностей продовольствия, одежды, обуви, бытовой техники и т.д. Ясно, что это случай сложности информации (а также ее масштабности). Принятие полностью рациональных решений в таких ситуациях оказывается невозможным.

В общем, российская переходная экономика характеризовалась очень высокими степенями сложности (а также масштабности) информации и неопределенности будущего, что жестко ограничивало рациональность поведения хозяйствующих субъектов.

Теперь перейдем ко второму типу ограничителей рациональности в переходной экономике России — «менталь-ностным ограничителям». Нет, мы не будет здесь доказывать квазиславянофильские тезисы об «иррациональности русской души». Для этого нужен отдельный глубокий анализ, который, как уже упоминалось выше в одной из сносок, здесь невозможен хотя бы вследствие ограниченности размера статьи [20]. Однако можно говорить о том, что репрезентативный агент российской переходной экономики 1990-х гг. в значительной мере характеризовался недостатком рациональности как нормы поведения. Главная причина этого — семьдесят лет существования советской власти, которая через систему централизованно планируемого хозяйства серьезно отбивала склонности к расчетливости и независимости в экономической сфере (см. предыдущий раздел). Пожалуй, ей удалось создать «нового социалистического человека» [23], причем в большей степени, чем это получилось у правительств стран Восточной Европы, где вредно влияющая на степень рациональности система планового хозяйства просуществовала почти в два раза меньше. В результате постсоветские люди в своей массе не были готовы в начале 1990-х гг. к полностью рациональному поведению.

Таким образом, на начальном этапе «перехода к рынку» российские хозяйствующие субъекты не могли вести себя полностью рационально как вследствие «внешних информационных ограничителей», так и вследствие «ментальностных ограничителей». По всей видимости, принятие экономических решений осуществлялось многими россиянами в 1990-е гг. не на основе оптимизирующего выбора, а в соответствии со следующими поведенческими принципами (не признаваемыми в неоклассической теории) [7, с. 52—54]:

а) ориентация на среднее мнение. Этот принцип поведения играет большую роль в ситуации неопределенности; отдельно взятый хозяйствующий субъект, не зная будущих результатов осуществляемых сегодня действий, ведет себя так, как остальные субъекты, т.е. как бы ориентируется на «мнение толпы», которая, возможно, обладает более хорошим знанием [11, с. 285];

б) «жизнерадостность». Следование принципу «жизнерадостности» [animal spirit] означает, что хозяйствующий субъект поступает так или иначе на основе «спонтанного оптимизма», «природного желания действовать» [11, гл. 12]. Такое поведение вообще не связано с какими-либо рациональными расчетами и также играет большую роль в ситуациях, не позволяющих оптимизировать, особенно в ситуации неопределенности;

в) привычки. Они представляют собой правила поведения, которым следуют домохозяйства в своей деятельности; при этом важно то, что следование таким правилам является особой формой рациональности (неполной, естественно), поскольку подобное поведение может быть эффективным с точки зрения экономии на издержках поиска и обработки информации. «Сущность привычки состоит в приобретении склонности к некоторым видам и способам реакции...»1 Таким образом, усвоение привычки предполагает некоторую активность того, кто ее усваивает;

г) рутины. Очень многие действия хозяйствующих субъектов были обусловлены следованием неким укоренившимся шаблонным правилам поведения — рутинам2. При этом отличие такого способа деятельности от всех предыдущих (в частности, от привычек) состоит в том, что он является бессознательным (или внесознательным). Следовательно, если экономическое действие (покупка, продажа и т.д.) предпринимается на основе рутинного поведения, то это означает, что оно осуществлено вообще при отсутствии принятия решения.

Все эти поведенческие принципы широко использовались хозяйствующими субъектами в российской переходной экономике 1990-х гг. вместо принципов оптимизирующего поведения. В результате наша экономика в этот период не приближалась к оптимуму по Парето, а удалялась от него. Поэтому, естественно, возникает вопрос «Что де-

1 Это определение принадлежит американскому философу Дж. Дьюи, повлиявшему, кстати говоря, на основателей инсти-туционализма, см.: [3, с. 194].

2 Термин «рутины» впервые (в 1982 г.) был введен в экономическую теорию Р. Нельсоном и С. Уинтером - см. русское издание их пионерной работы: [24, гл. 5]. Но там данный термин применяется в отношении фирмы. Мы же используем это понятие в контексте, предложенном А.Н. Олейником, см.: [4, с. 378-380].

лать?», который мы разберем в заключительном разделе, после описания возможных путей дальнейшего приближения к созданию общей теории (нерациональности поведения экономических субъектов.

6. Заключительные замечания

Итак, мы пришли к выводу о том, что хозяйствующие субъекты не могут вести себя полностью рационально как вследствие внешних ограничений, связанных с количеством и качеством информации, так и вследствие мощного влияния, оказываемого хозяйственной культурой. Применительно к России 1990-х гг. как стране с переходной экономикой мы показали, что здесь в силу очень серьезных «внешних информационных ограничителей» и воздействия «постсоциалистической» хозяйственной культуры фактическая степень рациональности поведения должна была быть и фактически оказывалась низкой (в сравнении хотя бы с промыш-ленно развитыми странами Запада).

Дальнейший путь к созданию общей теории (не)рациональности поведения должен осуществляться на стыке таких дисциплин, как «чистая» экономическая теория, сравнительный анализ экономических систем и «хозяйственная культура» (правда, о существовании последней из этих дисциплин нам неизвестно). Такая теория должна содержать указания на то, как в различных типах экономических систем в разных странах устанавливаются разные ограничения степени рациональности поведения, а следовательно, разные барьеры на пути достижения аллокативной эффективности и быстрого экономического роста. При этом обсуждавшиеся в статье «внешние информационные ограничители» и «ментальностные ограничители» не являются единственными. В принципе не исключены и другие типы ограничителей, но мы затрудняемся их назвать. Однако поиск подобных ограничителей также может быть частью описываемого пути к созданию указанной общей теории.

К сожалению, очень сложно осуществлять эмпирические доказательства тезисов в рамках этой теории. По крайней мере, эконометрическому моделированию здесь не место. Основной акцент, по-видимому, следует делать на социологических опросах и прочих «конкретно-исторических» методах, которые были характерны в свое время для представителей немецкой исторической школы и старого инсти-туционализма.

Что же касается практических рекомендаций в отношении роста степени рациональности поведения в современной российской экономике, то можно отметить следующее. Главная движущая сила здесь — построение эффективной рыночной экономики с институциональной средой, характерной для промышленно развитых стран Запада или даже для «тигров» Юго-Восточной Азии. Такая институциональная среда как снизит «внешние информационные ограничители» рациональности, так и окажет положительное влияние на «ментальностные ограничители». И в этом плане основная проблема нашей экономики сейчас состоит в том, что она «переходит» не к рыночному хозяйству, а скорее к некоей гибридной экономической системе, в которой плановые и рыночные правила игры сосуществуют с институтами, характерными для криминальной экономики, а также для «домашней экономики», т.е. для хозяйства, где ведущую роль играют семейно-родственные связи. Социальные требования к рациональности поведения в такой системе меньше, чем в «чисто» рыночной экономике, а «внешние информационные ограничители» — жестче. Поэтому создаваемый сейчас у нас «кланово-криминаль-ный капитализм» имеет гораздо меньше потенциала по обеспечению аллокативной эффективности и высоких темпов роста в сравнении с «чисто» рыночной экономикой.

Здесь ведущую роль должно сыграть государство в плане создания таких правил игры, которые были бы адекватны «нормальному» рыночному хозяйству. Прежде всего, наше государство должно добиться высокой степени защиты прав участников контрактных соглашений. До тех пор, пока государство не выполняет функцию «эн-форсмента» (enforcement), институциональная среда и вместе с ней экономическая обстановка остаются запутанными и неопределенными, отсюда — большие сложность информации и неопределенность будущего. Правовая незащищенность форвардных контрактов не дает возможности построить «нормальную» рыночную экономику, а отсюда не удается сформировать экономический менталитет, соответствующий такой экономике. Мы имеем в виду хозяйственную культуру, стимулирующую высокую степень рациональности поведения.

В этом плане видна серьезность ошибки отечественных реформаторов начала 1990-х гг., пытавшихся «прыгнуть в рынок» при максимально возможном уходе государства из экономики. На самом деле построение эффективного рыночного хозяйства предполагает сильное и активное государство [25, с. 12; 26, с. 554—577], которое своими действиями прямо и косвенно воздействует на множество важнейших аспектов хозяйственной жизни, и в том числе на рациональность поведения.

Список литературы

1. См.: Simon H. Rational Decision Making in Business Organizations // American Economic Review. 1979. Vol. 69. P. 493-512.

2. Lavoie M. Foundations of Post Keynesian Economic Analysis. Aldershot: Edward Elgar, 1992. Ch. 1, 2.

3. Автономов B.C. Модель человека в экономической науке. СПб.: Экономическая школа, 1998. С. 174-177.

4. Олейник А.Н. Институциональная экономика: Учебное пособие. М.: ИНФРА-М, 2000.

5. Hodgson G. The Ubiquity of Habits and Rules // Cambridge Journal of Economics. 1997. Vol. 21. P. 663-684

6. Ходжсон Дж. Привычки, правила и экономическое поведение // Вопросы экономики. 2000. № 1. С. 39-55.

7. Розмаинский И.В. Институциональный анализ поведения домохозяйств: общая характеристика // Экономические субъекты постсоветской России (институциональный анализ) / Под ред. P.M. Нуреева. М.: МОНФ, 2001. С. 47-65.

8. Leibenstein H. Beyond Economic Man. A New Foundation for Microeconomics. London: Harvard University Press. 1976.

9. Arestis P. Introduction // Post-Keynesian Monetary Economics: New Approaches to Financial Modelling / Ed. by P. Arestis. Alder-shot: Edward Elgar, 1988. P. 2.

10. Розмаинский И.В. Соотношение между денежной и бартерной экономикой: институ-ционалисты и посткейнсианцы против неоклассиков // Экономические субъекты... С. 427-446.

11. К.ейнсДж.М. Общая теория занятости, процента и денег. М.: Прогресс, 1978.

12. Arestis P. Post-Keynesian Theory of Money, Credit and Finance // Post-Keynesian Monetary Economics... P. 42.

13. Keynes J.M. A Treatise On Money. Vol. I. The Pure Theory of Money. London: Macmillan, 1930. P. 3.

14. Davidson P. Money and General Equilibrium // Economie Appliquee. T. XXX. № 4.

15. Rutherford M. Institutions in Economics. The Old and the New Institutionalism. Cambridge: Cambridge University Press, 1995. P. 59.

16.Лотов Ю.В., Лотов Н.В. Национальная экономическая ментальность как институт // Экономические субъекты... С. 67.

17. Clower R. W. 1965. The Keynesian Counterrevolution: A Theoretical Appraisal // The Theory of Interest Rates, Proceedings of the International Economic Association Conference/ Ed. by F. Hahn and F. Brechlings. N. Y.: St. Martin's Press, 1962. P. 103-125.

18. Миляева Л.Г. Патерналистский союз наемных работников и предпринимателей // Экономические субъекты... С. 376.

19. Клейнер Г.Б. Экономика России и кризис взаимных ожиданий // Общественные науки и современность. 1999. Вып. 2.

20. Маркин Я. Традиционные ценности населения и фондовый рынок // Рынок ценных бумаг. 2000. № 7. С. 33-36.

21. Тамбовцев В.Л. Государство и переходная экономика: пределы управляемости. М.: ТЕИС, 1997.

22. Bezemer D. Post-Socialist Financial Fragility: the Case of Albania // Cambridge Journal of Economics. 2001. Vol. 25.

23. Kregel J. A Financial Structure for Developing Market Mechanisms in Eastern Europe //

Finance, Development and Structural Change / Ed. by P. Arestis, V. Chick. Aldershot: Edward Elgar, 1995. P. 168-179.

24. Нельсон Р., Уинтер С. Эволюционная теория экономических изменений. М.: ЗАО «Финстатинформ», 2000. Гл. 5.

25. Расков Н.В. «Видимая рука» Адама Смита в зеркале российских деформаций // Вестник СПбГУ. Серия 5 (Экономика). 1996. Вып. 4. С. 12.

26. Малкина М.Ю., Розмаинский И.В. Основы институционального подхода к анализу роли государства // Экономические субъекты... С. 554—577.

Для подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://ie.boom.ru/