Реферат: Историческая школа Германии

Министерство Высшего Образования Российской Федерации

Санкт-Петербургский Государственный Политехнический Университет

Факультет Экономики и менеджмента

Кафедра Мировой экономики

Реферат

по истории экономических учений

Тема: «Историческая школа

Германии

(Ф. Лист, Л. Рошер, Б. Гильдебранд, К. Книс)».

Санкт-Петербург

2002

Введение

Германия, в отличие от Англии и Франции, в рассматриваемый период (середина XIX века) была экономически менее развитой страной, разделенной на мелкие государства вплоть до 70-х годов XIX века. Поэтому развитие экономической науки в Германии имеет свои особенности. Немецкая политическая экономия формировалась под влиянием английских и французских теорий, в частности учений Мальтуса и Бастиа.

Немецкая политическая экономия не приняла идеи единства экономической теории для различных стран, но ввела национальную политэкономию.

Историческое направление в политической экономии пыталось наметить третий путь между крайностями экономического либерализма и утопического социализма. Сторонники этого направления отвергли революцию и не ставили под сомнение частную собственность. Однако они считали недостаточным представление о человеке как об эгоистичном Homo economicus, заинтересованном только в личной выгоде, не принимали формулу «laissez faire» и придавали большое значение национальным историческим и географическим особенностям, "чувству общности" и экономической роли государства.

Выдвинутые исторической школой идеи заполняют всю вторую половину XIX века. Наибольшего расцвета они достигают в течение последней четверти его. Но дата их происхождения восходит выше. Она может быть отнесена приблизительно ко времени появления в 1843 году маленькой книги Рошера "Краткие основы курса политической экономии с точки зрения исторического метода". Чтобы понять идеи школы, надо обратиться к этой эпохе, ибо оправдание и объяснение критики исторической школы находятся в тогдашнем состоянии политической экономии.

У последователей Ж.Б. Сэя и Рикардо политическая экономия все более и более принимала абстрактный характер. У некоторых из них она сводится к незначительному количеству теоретических положений, сформулированных наподобие геометрических теорем и относящихся главным образом к международной торговле, фиксации нормы прибыли, заработной платы и ренты. Если даже признать точность этих теорем, то все-таки они далеко не достаточны для объяснения всего разнообразия экономических феноменов или для руководства в новых практических проблемах, которые эволюция промышленности ежедневно ставит перед государственными людьми. Однако ближайшие ученики Рикардо и Сэя в Англии и на континенте - Мак-Куллох, Сениор, Шторх, Рау, Гарнье, Росси - продолжают создавать их, ничего значительно не прибавляя к ним. Таким образом, политическая экономия застыла в их руках, превратившись в груду тусклых доктрин, связь которых с конкретной экономической жизнью все более и более ускользает от взора, по мере того как удаляешься от родины их. Можно было бы, правда, сделать исключение для Стюарта Милля. Но его "Основания" датируются 1848 годом, а историческая школа тогда уже существовала. Со времени Адама Смита, книга которого столь разностороння и привлекательна, политическая экономия, кажется, страдает, по выражению Шмоллера, чем-то вроде анемии.

Такое впечатление было очень хорошо выражено в статье Арнольда Тойнби о старой политической экономии. «Логическое искусство, - пишет он, - становится достоверным изображением действительного мира. Не то, чтобы Рикардо, благонадежный и добрый человек, при исследовании сам сознательно желал или предполагал, что мир его "Начал" был миром, в котором он жил; а то, что он бессознательно привык рассматривать законы, правильные только для общества, созданного им в его кабинете в видах научного анализа, применимыми к сложной общественной жизни, бушевавшей вокруг него. Это смешение было усилено некоторыми из его последователей и сделалось еще более значительным в плохо осведомленных популярных книжках, излагавших его доктрины». Другими словами, существует все более обозначающийся разлад между экономической теорией и конкретной действительностью. И этот разлад растет ежедневно по мере того, как преобразуется промышленность, выдвигая непредвиденные проблемы, пробуждая к жизни новые социальные классы и, наконец, перекидываясь на страны, экономические условия которых иногда отличны от тех, которые в Англии и Франции вызывали основателей на размышления.

Можно было ослабить этот разлад между действительностью и теорией двумя способами: или с помощью анализа воссоздать новую, более гармоничную и доступную теорию - этим путем пойдут с 1870 года Менгер, Джевонс и Вальрас; или прибегнуть к еще более решительным мерам, отбросить всякую абстрактную теорию и сделать изображение действительности единственным предметом науки - этот путь был избран с самого начала, и по нему пошла историческая школа.

Правда, еще до основания исторической школы некоторые писатели указывали на опасность, которой грозило науке злоупотребление абстракциями. Сисмонди, сам историк, смотрел на политическую экономию как на "моральную" науку, где "все связано". Он хотел, чтобы экономические феномены изучались в той социальной и политической среде, в которой они возникают. Он критиковал общие теоремы Рикардо и приветствовал тщательное наблюдение над фактами.

Еще с большей силой обрушивался на классических экономистов Лист. Его упреки не останавливались на Рикардо, они добирались до самого Смита. Пользуясь историей как орудием доказательства и принимая "национальность" за базу своей системы, он подчинил всю торговую политику тому принципу "относительности", на котором так настаивала историческая школа.

Наконец, сами социалисты, особенно же сенсимонисты, вся система которых есть лишь пространная философия истории, показали своей критикой частной собственности невозможность обособления экономических феноменов от социальных и юридических институтов.

Но ни один из этих авторов не делал смелых попыток к отысканию в истории и наблюдении средства для постройки всей политической экономии. В такой именно попытке кроется оригинальность немецкой исторической школы.

У исторической школы была двоякая задача: положительная и критическая в одно и то же время. В критической части своей работы она подвергала вдумчивому обсуждению, всегда увлекательному, но иногда неправильному, принципы и методы прежних экономистов. В своей положительной части она открыла перед политической экономией новые горизонты, расширила область ее наблюдений и круг интересующих ее проблем.

Но если относительно легко изложить критические идеи школы, сформулированные в многочисленных книгах и статьях и общие почти всем входящим в нее писателям, то, наоборот, довольно трудно точно обозначить основные концепции, вдохновляющие ее на положительную работу. Действительно, эти концепции таятся в скрытом состоянии в работах ее главных представителей, но нигде определенно не сформулированы. Всякий раз, как экономисты исторической школы принимались определять их, они делали все в неявных и часто противоречивых положениях (некоторые из них учеников сами ныне признают это); не говоря уже о том, что они неодинаково сформулированы у различных авторов, относящих себя к числу приверженцев исторического метода. Во избежание утомительных повторений и бесчисленных дискуссий изложение начнется с краткого обозрения внешнего развития исторической школы, затем вся совокупность ее критической работы и, наконец, выявление ее положительных концепций о природе и предмете политической экономии.

Фридрих Лист — экономист-геополитик

Первым, кто стал широко использовать исторические примеры как политэкономические аргументы, акцентируя при этом значение политико-правовых и социокультурных институтов для экономического развития, был Фридрих Лист (1789-1846). Энергичный общественный деятель, предприниматель, одним из первых оценивший значение железных дорог и сам проектировавший их, запальчивый критик идей Смита и Сэя, провозгласил, что «наука не имеет права не признавать природу национальных отношений».

«Космополитической экономии» Смита и его франко- и германоязычных эпигонов Лист противопоставил национальную экономию, призванную содействовать "промышленному воспитанию", подъёму производительных сил нации на основе "воспитательного протекционизма". Свобода торговли может быть взаимовыгодна лишь для тех стран, достигших "нормальной" ступени экономической развития, каковой Лист считал "торгово-мануфактурно-земледельческое состояние" нации.

Жизнь Фридриха Листа, выходца из среднего сословия южногерманского города Рейтлингена, была довольно бурной; его энергичная общественная и ученая деятельность целиком пришлась на годы Священного союза, созданного Венским конгрессом держав-победительниц бонапартизма (1815) и предопределившего Германии участь политически раздробленной, «лоскутной» страны, экономически остававшейся преимущественно аграрной, с многочисленными препятствиями для образования национального рынка (таможенные барьеры, невысокий уровень развития транспорта и связи, разнобой денежных систем, мер и весов и так далее).

Лист начал с преподавания «практики государственного управления» в Тюбингенском университете и красноречивой агитации - в печати и в парламенте королевства Вюртенберг - за отмену внутренних германских таможен и упорядочение финансов; был лишен из-за сложившейся репутации «революционера» депутатского места, арестован и после годичного тюремного заточения эмигрировал в 1825 году в США, где вскоре открыл (в Пенсильвании) залежи каменного угля и для их доходной разработки спроектировал и организовал сооружение одной из первых железных дорог (1831). Разбогатев, Лист устремился на родину с проектом всегерманской железнодорожной сети, основал акционерное общество; вынужден был из-за интриг уехать во Францию; успешно участвовал в конкурсе Парижской академии наук на сочинение о международной торговле; вернулся в Германию для публикации своего главного сочинения «Национальная система политической экономии» (1841).

В экономической истории стран, с которыми его связали перипетии судьбы, Лист черпал аргументы при создании доктрины, которую он противопоставил торжествовавшей классической «космополитической экономии».

Предлагая простую схему пятистадийного экономического развития наций от пастушеского до «торгово-мануфактурно-земледельческого» состояния, Лист делал из «уроков истории» вывод, что только для стран, стоящих на равной ступени, может быть взаимовыгодна свобода торговли. Размышляя над "уроками истории" и прежде всего над экономической гегемонией Англии, он доказывал, что переход к "торгово-мануфактурно-земледельческой" стадии не может совершаться сам по себе и посредством свободы обмена, так как при свободе обмена между торгово-мануфактурно-земледельческой и чисто земледельческими нациями, вторая обрекает себя на экономическую отсталость и политическую несостоятельность (к примеру, Польша и Португалия). Именно так, по мнению Листа, и действовала Англия, ставшая после 1815 года "мастерской мира". Создав своё коммерческое и промышленное величие строгим протекционизмом, англичане, по мнению Листа, нарочито стали вводить в заблуждение другие, отставшие нации доктриной свободы обмена, взаимовыгодной лишь при равном уровне экономического развития стран, в противном же случае обрекающей менее развитые страны ".лишь на производство земледельческого продукта и сырых произведений и на производство только местной промышленности", то есть на долю аграрно-сырьевого придатка промышленных стран.

Переход к «торгово-мануфактурно-земледельческой» стадии не может совершиться сам по себе посредством свободы обмена, так же как не может совершиться в отсутствие национального единства (здесь яркими примерами для Листа были судьбы итальянцев, ганзейцев и голландцев). Для формирования внутреннего рынка необходимы политическое единство и таможенное покровительство отраслям национальной промышленности, пока те пребывают в "младенческом состоянии".

"Софизму" фритредерства Лист противопоставил идею «воспитательного протекционизма» - систему правительственных мер поддержки молодых отраслей национальной промышленности для подъёма их до мирового уровня конкурентоспособности. Неизбежное при протекционной системе повышение цен, по его мнению, с выигрышем компенсируется за счёт расширения рынков сбыта; благодаря ассоциации национальных производительных сил земледельцы гораздо больше выиграют от расширения рынков сбыта сельскохозяйственной продукции, чем теряют от увеличения цен на промышленные товары. Вокруг этой идеи Лист очертил свою «национальную систему политической экономии» рядом противопоставлений классической школе.

1. Охарактеризовав систему А. Смита как «политэкономию меновых ценностей», Лист противопоставил ей политэкономию «национальных производительных сил», придав весьма широкое толкование понятию «производительные силы», введенному в оборот французским статистиком Шарлем Дюпеном («Производительные и торговые силы Франции», 1827). По Листу, производительные силы - это способность создавать богатство нации. «Причины богатства суть нечто совершенно другое, нежели само богатство», и первые «бесконечно важнее» второго. В состав производительных сил Лист включал различные институты, способствующие экономическому развитию - от христианства и единоженства до почты и полиции безопасности. Учение Смита о непроизводительном труде и ограничение предмета исследований лишь материальным богатством и меновыми ценностями Лист счел непониманием сущности производительных сил. Он указывал, что можно написать целую книгу о благодетельном влиянии института майората на развитие производительных сил английской нации, а с другой стороны, отмечал гибельное влияние на промышленность Испании, Португалии и Франции идеи, что для дворянства предосудительны занятия торговлей и промыслами.

2. Учению о разделении труда и принципу сравнительных преимуществ Лист противопоставил концепцию национальной ассоциации производительных сил, подчеркнув приоритет внутреннего рынка над внешним и преимущества сочетания фабрично-заводской промышленности с земледелием. Земледельческую нацию Лист сравнил с одноруким человеком, и как пример близорукости Смита и Сэя приводил их мнение, что Соединенные Штаты «подобно Польше» предназначены для земледелия. Пропагандируя германскую железнодорожную систему, Лист указывал, что национальная система путей сообщения является необходимым условием полного развития мануфактурной промышленности, расширяя на все пространство государства оборот минеральных ресурсов и готовой продукции и обеспечивая тем самым постоянство сбыта и сложение внутреннего рынка. Неизбежное при протекционной системе повышение цен, по мнению Листа, с выигрышем компенсируется за счет расширения рынков сбыта; благодаря ассоциации национальных производительных сил земледельцы гораздо более выигрывают от расширения рынков сбыта сельскохозяйственной продукции, чем теряют от увеличения цен на промышленные товары.

При «десятерной» полезности развития и удержания за собой внутреннего рынка сравнительно с поисками богатств вне страны, подчеркивал Лист, и во внешней торговле достичь большего значения может та нация, которая довела фабрично-заводскую промышленность до степени высшего развития. Земледельческая же страна не только не может получать из-за моря достаточного количества продуктов потребления, орудий производства и возбуждающих средств к деятельности, но и «разрывается» внешней торговлей на приморские и приречные местности, заинтересованные в спекулятивном экспорте продуктов земледелия, и внутренние области страны, оказывающиеся в небрежении.

3. С точки зрения ассоциации национальных производительных сил Лист трактовал категорию земельной ренты. Различия в естественном плодородии земель он считал несущественным фактором, а местоположение - решающим: «Рента и ценность земли везде увеличиваются пропорционально близости земельной собственности к городу, пропорционально населенности последнего и развитию в нем фабрично-заводской промышленности». Лист обобщил опыт Франции и Англии в том, что касается институциональных аспектов земельной ренты. Во Франции в эпоху расцвета абсолютизма рядом со столицей, которая превосходила и умственными силами и блеском все города Европейского континента, земледелие делало лишь слабые успехи, и в провинции сказывался недостаток промышленного и умственного развития. Это происходило потому, что дворянство, владевшее поземельной собственностью, не обладало политическим влиянием и правами, кроме права служить при дворе, и устремлялось ко двору, к прихотливой столичной жизни. Таким образом, провинция теряла все те средства прогресса, которые могло доставить расходование земельной ренты; все силы отнимала столица. Напротив, там, где «дворянство, владеющее земельной собственностью, приобретает независимость по отношению ко двору и влияние на законодательство и администрацию; по мере того, как представительная система и административная организация распространяют на города и провинцию право самоуправления и участия в законодательстве и администрации страны... с большим удовольствием дворянство и образованный зажиточный средний класс остаются на тех местах, откуда они извлекают доходы, и расходование земельной ренты оказывает влияние на развитие умственных сил и социальный строй, на успехи сельского хозяйства и развитие в провинции отраслей промышленности». Это относится к Англии, где землевладельцы, живя большую часть года в имениях, затрачивают известную долю дохода на улучшение качества своих земель и своим потреблением поддерживают соседние фабрики.

4. Отвергнув фритредерство, Лист развернул критику экономического индивидуализма. Он писал, что формула «laissez faire» столько же на руку грабителям и плутам, сколь и купцам. «Купец может достигать своих целей, заключающихся в приобретении ценностей путем обмена, даже в ущерб земледельцам и мануфактуристам, наперекор производительным силам и не щадя независимости и самостоятельности нации. Ему безразлично, да и характер его операций и его стремлений не позволяет ему заботиться о том, какое влияние оказывают ввозимые или вывозимые им товары на нравственность, благосостояние и могущество страны. Он ввозит как яды, так и лекарства. Он доводит до изнурения целые нации, ввозя опиум и водку».

5. Лист взял под защиту меркантилистов, заслугой которых считал осознание важности фабрично-заводской промышленности для земледелия, торговли и мореходства; понимание значения протекционизма и отстаивание национальных интересов. Вместе с тем в противовес меркантилизму Лист утверждал, что:

Протекционизм – оправдан лишь в качестве «воспитательного» для выравнивания уровней экономического развития стран;
Нация, достигшая уровня перворазрядной промышленно-торговой державы, должна перейти к свободе торговли;
Фабрично-заводская промышленность не должна развиваться за счет земледелия;
Таможенное покровительство не должно распространяться на сельское хозяйство.

Лист указывал, что систему воспитательного протекционизма может с успехом применить лишь держава с умеренным климатом, достаточно обширной территорией с разнообразными ресурсами и значительным населением, обладающая устьями своих рек (а следовательно, выходами из своих морей). Островная изолированность обеспечила Англии решающие преимущества перед континентальной Европой в развитии установлений, благоприятствующих росту свободы, духа предприимчивости и производительных сил нации, -спокойное введение Реформации и плодотворная для хозяйства секуляризация, отсутствие военных вторжений и ненужность постоянной армии, раннее развитие последовательной таможенной системы, извлечение из континентальных войн огромных выгод для себя.

Противоположным примером была Польша. Лист типизировал ее историю, во-первых, как судьбу страны, «которая не соприкасается с морями, которая не имеет ни торгового, ни военного флота, или у которой устья рек не находятся в ее власти», и она «в своей внешней торговле стоит в зависимости от других наций, причем господство иностранцев на приморском рынке угрожает как экономической, так и политической целостности страны» . Во-вторых, Польша была вычеркнута из ряда национальных государств из-за отсутствия в ней сильного среднего сословия, которое может быть вызвано к жизни лишь насаждением внутренней фабрично-заводской промышленности.

Заключительная часть «Национальной системы политической экономии», посвященная общим для континентальных стран «чрезвычайным интересам» в их борьбе с «островным господством Англии», представляет собой по сути геополитический трактат. По мнению Листа, Германский таможенный союз должен распространиться по всему побережью Северного моря от устьев Рейна до Польши с включением Голландии и Дании, до масштабов «Средней Европы», пока же Центр Европейского континента «не выполняет той роли, которая налагается на него естественным положением. Вместо того чтобы служить посредником между востоком и западом по всем вопросам, касающимся территориальных разделений, конституции, национальной независимости и могущества... центр этот в настоящее время служит яблоком раздора между востоком и западом, причем и тот, и другой надеются привлечь на свою сторону эту срединную державу, которую ослабляет недостаток национального единства». Если бы Германия вместе с Голландией, Бельгией и Швейцарией составила один сильный торговый и политический союз, это стало бы прочным континентальным ядром, обеспечившим бы надолго мир для Европейского континента, а с другой стороны, позволило бы вытеснить Англию из ее «предмостных прикрытий», при посредстве которых она господствует на континентальных рынках.

Можно сказать, что Лист разрабатывал в противовес «космополитической экономии» не просто «национальную», а «геополитическую» экономию. Он писал о вероятности будущего превосходства Америки над Англией в той же степени, в какой Англия превзошла Голландию, и о том, что французы равно с немцами заинтересованы в том, «чтобы оба пути из Средиземного моря в Красное и в Персидский залив не попали в исключительное распоряжение Англии». Озабоченный судьбами Германии, Лист считал необходимыми условиями ее экономического прогресса и политической устойчивости «округление границ» и развитие среднего класса. В работе «Земельная система, мельчайшие держания и эмиграция» (1842) Лист детально рассмотрел аграрный вопрос в свете широкого сравнительно-исторического анализа как различных регионов Германии, так и различных стран от США до России, но особенно выделил три типа земельных отношений в Европе, примерно соответствующих трем историческим этапам: 1) крупнопоместное сельское хозяйство на старой феодальной основе в странах к востоку от Эльбы; 2) отсталые мельчайшие держания в странах к западу от Эльбы; 3) английское крупнокапиталистическое сельское хозяйство, расширенное «до масштабов фабрики». Оптимальным Лист считал путь «золотой середины» между вторым и третьим типами. Второй тип, характерный для Франции, по мнению Листа, не только не обеспечивал развитие внутреннего рынка, но и готовил основу для бонапартистского режима, тогда как капиталистическое сельское хозяйство Англии, порождая огромную массу пролетариев и пауперов, грозило социальным взрывом. Идеалом Листа была освобожденная от феодальных и общинных стеснений земельная система коммерчески ориентированных владений, при которой средние и мелкие единоличные держания являются правилом, а крупные и мельчайшие - исключениями, что наилучшим образом соответствовало бы представительной политической системе и принципам национальной экономии.

Лист учитывал, что выполнение этой земельной реформы должно было сопровождаться обезземеливанием значительной части крестьян и лишь меньшинство из них было бы поглощено развивающейся германской промышленностью. Это ставило проблему колонизации, которую Лист ввел в геополитический контекст. Большинству, по мнению Листа, следовало переселиться в качестве сельскохозяйственных колонистов в область Среднего и Нижнего Дуная вплоть до западных берегов Черного моря. Это направление миграции немцев Лист рассматривал как альтернативу переселению в США. Дунайская колонизация могла бы преобразить сельское хозяйство Венгрии и превратить ее в аграрную базу «Восточной империи германцев и мадьяр».

Лист строил широкие планы подъема Венгрии, ее производительных сил за счет развития ее транспортной сети и широкого товарообмена с австрийскими и германскими землями. Он пытался найти поддержку своего германо-пандунайского проекта у влиятельнейших политиков, начиная с австрийского канцлера Меттерниха (который десятью годами ранее назвал Листа «одним из самых активных и влиятельных революционеров в Германии») и вождя венгерских дворян Штефана Сеченьи. Но агитация Листа не имела успеха. Усталый и разочарованный, экономист-геополитик покончил жизнь самоубийством в гостинице немецкого города Куфстена.

В 1850 году Листу был воздвигнут памятник в его родном Рейтлингене, и тогда же в Штутгарте вышло собрание его сочинений. Вторая половина XIX века обеспечила Листу волну посмертного признания. В восторженных тонах писал о нем автор единственной книги о Листе на русском языке С.Ю. Витте: «Основательное знакомство с «Национальной системой политической экономии» составляет необходимость для всякого влиятельного государственного и общественного деятеля». Во второй половине XX века система мер, напоминающих "воспитательный протекционизм" по Ф. Листу, была с успехом осуществлена в Японии, что позволило этой стране достичь статуса великой экономической державы.

Немецкая историческая школа

Немецкая историческая школа представляет собой главное еретическое направление в экономической науке XIX века. Подход представителей немецкой исторической школы отличался следующими особенностями.

1. Отрицательное отношение к любым попыткам создания универсальной экономической теории и, в частности, к классической политической экономии. По мнению адептов немецкой исторической школы, экономическая наука должна заниматься исследованием специфики конкретных национальных хозяйств; дело в том, что каждое национальное хозяйство имеет свои специфические свойства, зачастую не имеющие аналогов. Именно поэтому универсальная экономическая теория представляет собой нонсенс. Отсюда следует другая особенность учения немецкой исторической школы.

2. Антикосмополитизм. Представители немецкой исторической школы в той или иной степени были склонны подчеркивать роль национальных факторов в хозяйственном развитии. Кстати говоря, с их легкой руки даже в настоящее время экономическую науку в Германии и других немецкоязычных странах часто называют «Национальной экономией» (Nationalokonomie) или «Народнохозяйственным учением» (Volkswirtschaftslehre).

3. Отрицательное отношение к абстрактно-дедуктивным методам анализа. Главный акцент в экономической науке нужно делать на конкретные историко-экономические исследования (чем, как правило, и занимались большинство эпигонов этой школы).

4. Трактовка народного хозяйства как единого целого, части которого находятся в постоянном взаимодействии между собой, а не как простой суммы отдельных индивидов. Отсюда следует, что «жизнь» такого «целого» управляется особыми законами, отличающимися от законов, которым подчиняется жизнь отдельно взятых субъектов.

5. Отрицательное отношение к концепции экономического человека. «Немцы» отвергают представление об индивиде как человеке, свободным от воздействия общественных факторов и автономно стремящимся к достижению максимальной личной выгоды. Как отмечал один из «немцев», Б. Гильдебранд, «человек, как существо общественное, есть прежде всего продукт цивилизации и истории, и... его потребности, его образование и его отношения к вещественным ценностям, равно как и к людям, никогда не остаются одни и те же, и географически и исторически беспрерывно изменяются и развиваются вместе со всей образованностью человечества».[§] Короче говоря, человек - это культурное существо, ориентированное на общественные ценности. Отсюда следует еще одна особенность учения немецкой исторической школы -

6. Трактовка хозяйства как одной из частей социальной жизни и, как следствие, учет разнообразных внеэкономических факторов - этических, психологических и правовых.

7. Понимание хозяйства как эволюционирующей системы, проходящий в своем развитии различные стадии. Кстати говоря, данный аспект также является аргументом против универсальности экономической теории, поскольку разные стадии развития хозяйства отличаются специфическими, а зачастую и уникальными свойствами.

Благосклонное отношение к государственному вмешательству. Такое отношение вызвано прежде всего скептицизмом по поводу того, что свободная конкуренция, характерная для рыночной экономики, в состоянии обеспечить гармонию интересов разных хозяйствующих субъектов. Без планомерного воздействия государства на хозяйство «сильнейшие» будут всегда оказываться в выигрыше за счет «слабейших».

Происхождение и развитие исторической школы

Бесспорным основателем школы является Вильгельм Рошер (1817 - 1894), профессор Геттингенского университета, который опубликовал в 1843 году свои «Краткие основы курса политической экономии с точки зрения исторического метода». В предисловии к этому маленькому произведению Рошер уже излагал руководящие идеи, которыми он вдохновлялся и которые он развивал потом в своих известных «Принципах политической экономии», появившихся первым изданием в 1854 году. Он задается тут лишь целью изложить экономическую историю. «Наша цель, - говорит он, - описание того, чего хотели и к чему стремились народы в экономической области; цели, которые они преследовали и достигли; основания, ради которых они преследовали и добивались их». «Такое исследование, - прибавляет он, - может быть сделано при условии, если остаешься в тесном контакте с другими знаниями национальной жизни, в частности с историей права, с политической историей и историей цивилизации». Но он тотчас отгоняет от себя мысль встать в оппозицию к школе Рикардо. «Я, - продолжает он, - далек от того, чтобы признавать этот путь единственным или наиболее кратким для отыскания истины; но я не сомневаюсь, что он ведет в весьма прекрасные и плодородные области, которые, будучи раз возделаны, никогда не будут окончательно покинуты».

Таким образом, Рошер ставит себе задачу просто дополнить общепризнанную теорию историей экономических событий и мнений. И действительно, в целом ряде последовательно выходивших томов его «Принципов», к которым с каждым разом росли симпатии образованного общества в Германии, Рошер ограничивается приложением к изложению классических доктрин ученых и плодотворных экскурсий в область экономических факторов и идей прошлого.

Рошер смотрел на свою попытку как на опыт применения к политической экономии исторического метода, введенного Савиньи в науку права и доказавшего там свою плодотворность. Но, как хорошо показал Карл Менгер, тут была чисто внешняя аналогия. Савиньи пользовался историей, чтобы уяснить себе органическое и самопроизвольное происхождение существующих институтов. Он этим хотел доказать законность их в противовес радикальным проискам реформаторского рационализма - наследия XVII века. Ничего подобного нет у Рошера, который сам примыкает к либерализму и разделяет его реформаторские стремления. У него история служит главным образом для иллюстрации экономической истории, для насыщения ее примерами, способными если не предписать правила государственным людям, то, по крайней мере, создать у них, по его выражению, «политическое чутье».

Правильнее рассматривать попытку Рошера как опыт связать учение политической экономии с традицией старых немецких «камералистов» XVII и XVIII веков. Последние, преподавая студентам начала практических знаний в области администрации и финансов, прибегали главным образом к конкретным примерам из экономической и социальной среды, на которую должна была распространяться деятельность их учеников. Ведь и англо-французская политическая экономия также стояла в очень тесной связи с известными практическими проблемами из области налогов и торгового законодательства. Но в такой стране, как Германия, где промышленная эволюция значительно более отстала по сравнению с Францией и Англией, эти проблемы ставились совсем иным образом, и потому необходимость демонстрации перед студентами связи классической теории с фактами экономической жизни должна была представляться здесь еще более неотложной, чем в каком-либо другом месте. Нововведение Рошера носит больше характер педагогический, чем научный. Он скорее восстанавливает университетскую традицию, чем создает новое научное течение.

В. Рошер также придерживался тезиса, что невозможно создание универсальной экономической теории, поскольку разные страны находятся на разных этапах своего развития, полагая, что однотипные хозяйственные системы у разных народов никоим образом не могут существовать. Экономику следует рассматривать как часть национальной культуры - как хозяйственную культуру. Но Рошер в то же время был единственным представителем «старой исторической школы», уделявшим хотя бы небольшое внимание собственно экономической теории. Он внес вклад в «теорию ценности и распределения дохода». В. Рошер взял за основу теорию факторов производства в редакции Ж. Б. Сэя и соединил его с концепцией прибыли Н. Сениора, малоизвестного представителя классической политической экономии.[**] Согласно концепции Н. Сениора, источником прибыли является якобы воздержание капиталиста от текущего потребления. Соединив эти концепции, Рошер высказал идею, согласно которой в процессе хозяйственного развития меняется значимость (и, соответственно, доля в национальном продукте) отдельных факторов производства. На начальных этапах развития главную роль играет земля (природа), затем труд и, наконец, капитал. Таким образом, величина доли доходов владельцев капитала в национальном доходе отражает степень развитости национального хозяйства.

Другой немецкий профессор, представитель исторической школы, Бруно Гильдебранд (1812 - 1878), выступил в 1848 году с более широкими претензиями. В его книге «Политическая экономия настоящего и будущего» больше, чем у Рошера, обозначилась оппозиция классической экономии. Здесь история была представлена не только как средство оживить и усовершенствовать существующие теории, но и как орудие полного обновления науки. Гильдебранд ссылался на прогресс, который совершил исторический метод в науке о языке. Отныне политическая экономия должна была быть исключительно «наукой о законах экономического развития наций». Немного позже в программной статье нового, основанного им в 1863 году журнала «Jahrbucher fur Nationalokonomie und Statistik» («Ежегодник по вопросам политической экономии и статистики») Гильдебранд идет еще дальше. Он оспаривает даже само существование естественных экономических законов, признаваемых классиками. Он упрекает Рошера в том, что последний допускает их существование. Гильдебранд, по-видимому, не замечал, что благодаря такому смелому утверждению он подкапывался под сам принцип всякой экономической науки и устранял всякое разумное основание у тех "законов развития", которые должны были, по его мнению, отныне образовать сущность ее.

Впрочем, безусловные утверждения Гильдебранда не больше, чем эклектизм Рошера, изменяли экономическую теорию. Б. Гильдебранд, как и Ф. Лист, придавал большое значение периодизации стадий хозяйственного развития. Но у него критерием разграничения стадий является развитость сферы обращения. На основании этого критерия им выделяются три стадии:

а) Натуральное хозяйство. Обмен либо вообще отсутствует, либо принимает формы бартера.

б) Денежное хозяйство. На этой стадии развития деньги становятся необходимым посредником при совершении обменных операций.

в) Кредитное хозяйство. А здесь прекращается использование денег при обмене, и их место занимает кредит. Эта стадия хозяйственного развития является высшей, поскольку в нем открываются максимальные возможности предпринимательства для «активных» людей: даже не имея своего капитала, человек может стать предпринимателем, взяв необходимые средства в кредит. Кроме краткой общей схемы экономической истории наций, он ограничился опубликованием отрывочных исследований по специальным вопросам статистики и истории. И весьма часто он принимает за доказанные истины классические теории по вопросам производства и распределения богатств.

В 1848 году Гильдебранд обещал выпустить продолжение своего чисто критического произведения, где он предполагал изложить принципы нового метода. Но это продолжение не появилось. Эту трудную задачу взял на себя другой немецкий профессор, Карл Книс (1921 - 1898) в своем пространном трактате, появившемся в 1853 году под названием "Политическая экономия, рассматриваемая с исторической точки зрения". Но его идеи также мало совпадают с идеями его двух предшественников, как идеи последних между собой. Он был наиболее радикальным «еретиком» по отношению к магистральному направлению экономической науки на II стадии ее развития (то есть по отношению к классической политической экономии). Подобно Гильдебранду, он оспаривает не только существование естественных законов во имя свободы человека, но и те "законы развития", о которых говорил Гильдебранд. По его мнению, в экономической эволюции различных народов речь может идти разве лишь об аналогиях, а не о законах. Таким образом, Книс не признает ни идей Гильдебранда и Рошера, ни классических идей. Политическая экономия превращается у него в простую историю экономических мнений в разные эпохи в связи с совокупностью исторического развития наций.

Он вообще отрицал возможность создания экономической науки как таковой. Ведь наука может существовать только там, где есть некая повторяемость изучаемых явлений. Но каждая нация имеет свой неповторимый, уникальный путь развития хозяйства, поэтому повторяемость невозможна. Экономические явления по своей сути недоступны познанию. Экономисты могут лишь наблюдать их и давать им моральную оценку.

Его книга осталась почти незамеченной. Как историки, так и экономисты игнорировали ее. Только впоследствии, когда "молодая историческая школа" получила полное развитие, обратили внимание на старое произведение Книса, второе издание которого появилось в 1883 году. Книс неоднократно жалуется, что Рошер не хотел подвергнуть обсуждению его идеи.

Затратив столько усилий для основания метода новой политической экономии, Книс, казалось бы, должен был особенно позаботиться о том, чтобы показать плодотворность его в применении к изучению экономических явлений. Но - удивительная вещь - он ничуть не подумал об этом. Его позднейшие работы о деньгах и кредите, доставившие ему заслуженную известность, не носят на себе следов исторических исследований.

Таким образом, три основателя школы много критиковали классические методы, но не могли согласиться насчет цели и природы науки и оставили другим задачу приложения своих целей.

Задачу эту взяла на себя "молодая историческая школа", сгруппировавшаяся в 1870 году вокруг Шмоллера.

Критические идеи исторической школы

Нельзя было бы ожидать полного совпадения взглядов среди столь разнообразных умов. Но в целом немецкая историческая школа начала с критики классической экономии.

Хотя критические идеи исторической школы были уже сформулированы Книсом, Гильдебрандом и Рошером, однако они вызвали основательную дискуссию довольно поздно, когда "молодая историческая школа" была уже в полном расцвете. Карл Менгер, венский профессор, своей - благодаря стилю и проникновенной мысли - поистине классической книгой, выпущенной в свет в 1883 году под названием «Untersuchurgen uber die Methode der Socialwissenschaften» ("Исследования о методе социальных наук, и в частности политической экономии"), открыл эру полемики, которая потом принимала иногда весьма пламенный характер. Это замечательное произведение, в котором автор защищал права чистой политической экономии против нападок немецкой исторической школы, было принято некоторыми представителями этой школы немного холодно и в течение последующих лет вызвало нечто вроде общего пересмотра сознания.

Экономисты-историки делали классической экономии три главных упрека, ставя ей в вину: 1) ее "универсализм"; 2) ее рудиментарную, основанную на эгоизме психологию; 3) злоупотребление дедуктивным методом.

Рассмотрим последовательно все эти упреки.

1) Экономисты-историки менее всего прощают Смиту и его последователям их, как говорит Гильдебранд, "универсализм", или их, как говорит Книс, "абсолютизм или перпетуализм". Англо-французская школа, говорят они, думала, что сформулированные ею экономические законы реализуются во всяком месте и во всякое время. Она также воображала, что основанная ею на этих законах экономическая политика имеет универсальное и повсеместное применение. На место этого абсолютизма, говорят экономисты-историки, нужно отныне поставить релятивизм (относительность) как в практике, так и в теории.

И в практике, прежде всего. Однообразное экономическое законодательство невозможно было бы применять одинаково во все эпохи и во всех странах. Оно должно приспособляться к изменчивым условиям места и времени. Искусство государственного человека состоит в умении применять принципы к новым потребностям, находить оригинальные решения для новых проблем. Менгер признает, что этот общий принцип, провозглашаемый в течение веков, столь очевиден, что он, без всякого сомнения, встретил бы сочувствие со стороны Смита, Сэя или даже самого Рикардо, хотя они иногда забывали его, вынося слишком строгий приговор об институтах прошлого времени или превознося «laissez faire» в качестве универсального средства.

Но - и этой второй идее историческая школа придает наибольшее значение - экономическая теория и сформулированные ею экономические законы имеют совершенно относительную ценность. Вот истина, которая до сих пор не признавалась. Законы физики или химии, с которыми классики охотно сравнивают экономические законы, с необходимостью реализуются всегда и повсюду. Не то происходит с экономическими законами. Книс особенно настаивал на этому пункте. «Подобно условиям экономической жизни, - говорит он, - и экономическая теория, каковы бы ни были ее формы и содержание, ее аргументы и выводы, есть продукт исторического развития ... она заимствует основу своей аргументации у исторической жизни и должна придать своим выводам характер исторического решения; точно так же "общие законы" экономии - не что иное, как историческое объяснение и последовательное обнаружение истины; на каждом этапе они представляются обобщением истин, ставших известными до известного пункта развития; их нельзя признать окончательными ни в смысле их количества, ни в смысле формулировки».

В этом месте, довольно, впрочем, темном и расплывчатом, как вообще весь язык Книса, выражается та верная идея, которую другие экономисты сформулировали более определенным образом, а именно, что экономические законы являются и временными, и условными. Временными в том смысле, что ход истории, выдвигая новые факты, которые не обнимаются существующими теориями, постоянно заставляет экономиста изменять формулы, которыми он довольствовался до тех пор. Условными в том смысле, что экономические законы оправдываются в действительности лишь при том условии, если не наступают некоторые другие обстоятельства, которые нарушают их действие; так что история, модифицируя эти обстоятельства, может на время устранить или прикрыть следствия, которые обыкновенно вытекали из известных причин. Было бы, может быть, небесполезно напомнить об этом, по крайней мере, тем экономистам, которые представляли свою теорию чем-то вроде окончательного откровения или предполагали основать на ней абсолютно непогрешимые предсказания.

Но Книс сильно преувеличивает, думая, что таким образом определенный релятивизм экономических законов ставит резкое различие между ними и другими научными законами. Физические и химические теории, как это правильно подметил Маршалл, тоже модифицируются в зависимости от того, как новые факты делают негодными старые формулы. Они тоже временны. Они в то же время и условны в том смысле, что они оправдываются лишь при отсутствии противодействующих причин, способных модифицировать условия опыта. Естественные законы суть простые краткие формулы, которыми выражаются констатируемые между феноменами взаимоотношения; и между различными, созданными таким образом человеческим умом "законами" различия выражаются только в большей или меньшей степени констатированной между явлениями зависимости.

Если физические или химические законы по своей прочности и достоверности выше сформулированных доныне экономических законов, то это просто потому, что условия, в которых они применяются, реализуются в несравненно большем масштабе, и в то же время потому, что, поскольку действие их измеримо, они могут быть посредством дедукции сведены к общим законам математики.

Книс не только преувеличивал последствия релятивизма экономических законов, но и был неправ в тот момент, когда он писал, адресуя своим предшественникам упрек в непризнании их. Стюарт Милль, который к этому моменту уже издал свои "Основания политической экономии", в своей опубликованной в 1842 году "Логике", многочисленные издания которой повторялись до 1853 года, в момент, когда писал Книс, точно определяет характер экономических законов: "Они, - говорит он, - основаны на предположении определенной совокупности обстоятельств и объясняют, как данная причина действовала бы среди этих обстоятельств при условии, если бы не было никаких других обстоятельств, стоящих в связи с данными. Если предположенные обстоятельства - точная копия обстоятельств с данного существующего общества, то выводы будут правильны для него при условии, если действие этих обстоятельств не модифицируется другими, не принятыми в расчет". Поэтому социология, ветвью которой является, по его мнению, политическая экономия, "не может быть знанием положительных предвидений, а только знанием тенденций". Нельзя, пожалуй, яснее выразить всю "относительную" (релятивную) ценность экономических законов.

Как бы ни было, а современные экономисты считали критику экономистов-историков достаточно обоснованной, чтобы заниматься поисками более точных определений во избежание подобных упреков.

Со своей стороны основатели чистой экономии, метод которых самым определенным образом расходится с методом экономистов-историков, приняли те же меры предосторожности. Они определенно и смело основывают свои выводы на известном числе предварительных гипотез. "Чистая экономия, - говорит Вальрас, - должна позаимствовать у опыта типы обмена, предложения, спроса, капиталов, доходов, услуг производителей, продуктов. Из этих реальных типов она должна абстрактным путем вывести идеальные типы и размышлять по поводу этих последних, возвращаясь к действительности только ради применения их". Например, чистая экономия будет изучать действия конкуренции не в той ее несовершенной форме, в какой она представляется нам в действительности, а в той, в какой она функционирует на гипотетическом рынке, где все договаривающиеся стороны, точно зная свои истинные интересы, могут преследовать их вполне свободно и при свете полной гласности; с помощью концепций такого ограниченного поля зрения можно, как через увеличительное стекло, изучить следствия данной гипотезы, которых действительность никогда не представит нам в совершенно чистом виде.

2) Второй упрек, адресуемый экономистами-историками первым экономистам, - следующий: узость и недостаточность их психологии. По мнению Адама Смита, Сэя, Рикардо, человек руководствуется исключительно интересом. Они представляют его всецело поглощенным погоней за барышом. Но, говорят экономисты-историки, даже в экономической области интерес далеко не единственный двигатель человека. Здесь, как и в других областях, человек подчиняется самым разнообразным мотивам: честолюбию, страсти к славе, жажде деятельности, чувству долга, милосердия, доброжелательству, любви к ближнему или просто обычаю. "Представлять человека, - говорит Книс, - движимым в своей экономической деятельности повсеместно и неизменно чисто эгоистическими двигателями - значит отрицать во всяком предприятии наличность всякого лучшего или более возвышенного мотива или утверждать, что у человека имеется целый ряд центров психической деятельности, функционирующих независимо один от другого".

Никто не будет отрицать, что классики видели в личном интересе (а не в эгоизме, как говорит Книс, придавая этому выражению худший смысл) основное начало и объяснение экономических явлений. Но экономисты-историки, по-видимому, ошибаются в этом случае, придавая своему наблюдению слишком большое значение. Стремясь охватить реальность во всей ее сложности, гоняясь больше за особенным и характерным, чем за общим и универсальным, экономисты-историки забыли, что политическая экономия как наука рассматривает экономические явления, взятые в массе. Классические экономисты старались изучать общее, а не индивидуальное. Вагнер полагал, что, оставляя в стороне отдельные исключения, которые в некоторых случаях могут быть вызваны личным предрасположением того или другого агента, в экономическом мире наиболее постоянным двигателем деятельности является именно эгоистическое желание наживы или барыша. Он с большой прозорливостью изучал различные двигатели, направляющие человека в его экономической жизни, и сделал вывод, что из всех них "эгоистический" двигатель есть единственный действительно прочный и постоянный. "Это обстоятельство, - говорит он, - объясняет и оправдывает выбор этого двигателя в качестве исходного пункта дедуктивного метода в политической экономии".

В таком случае можно частично согласиться с Книсом. Классические экономисты не отрицали, как он говорит, а слишком пренебрегали теми изменениями, которые накладывали на эгоистическое поведение людей влияние других факторов. В этом они иногда заходили так далеко, что превращали, по-видимому, политическую экономию в простую, как говорит Гильдебранд, "естественную историю эгоизма".

В то время, когда Книс формулировал свои критические замечания, они уже совершенно не имели никакого значения. В самом деле, Стюарт Милль в своей "Логике" уже более чем за десять лет до того привлек внимание к этому пункту. "Английский экономист, - говорил он, - подобно всем своим соотечественникам не знает, что вполне допустимо, что люди, занимающиеся продажей товаров, заботятся больше о своих удобствах или о своем тщеславии, чем о барыше". Со своей стороны он утверждал, "что в жизни человека нет, может быть, ни одного действия, которое не было бы источником для какого-нибудь непосредственного или отдаленного импульса, не совпадающего с жаждой наживы".

Таким образом, уже Стюарт Милль не видит в эгоистическом двигателе и в погоне за барышом "универсального и неизменного" стимула деятельности человека. Больше того, у Стюарта Милля эгоизм, или интерес, вмещает в себя, по самому своему определению, альтруизм.

Но и тут упреки экономистов-историков, несмотря на их преувеличения, вынудили даже экономистов других школ точнее определить свою точку зрения в этом отношении. Ныне Маршалл утверждает, что экономисты "занимаются человеком таким, как он есть; не абстрактным или экономическим человеком, а человеком из плоти и крови". И если, говорит Маршалл, из всех мотивов, которым подчиняется человек, экономист в особенности изучает погоню за барышом, то это происходит не потому, что он хочет свести политическую экономию к "естественной истории эгоизма", а просто потому, что, будучи весьма часто измеримыми в деньгах, действия этого двигателя легче поддаются научному изучению, чем другие двигатели, например, стремление к благотворительности, тщеславие или чувство долга.

3) Злоупотребление абстракцией и дедукцией. Школа хотела бы на место дедукции поставить в качестве преобладающего метода основанную на наблюдении индукцию.

Критика дедуктивного мышления стоит в тесной связи с предыдущей критикой. Видя в человеческой деятельности только один двигатель, классические экономисты, по словам экономистов-историков, считали возможным из этой единственной тенденции вывести путем априорных рассуждений все экономические законы. Недостаточность такого приема бросается в глаза, если принять во внимание многочисленность существующих в экономическом мире двигателей. С ним школа дала карикатуру действительности, а не точное изображение ее. Только упорное наблюдение, опирающееся на осторожную индукцию, приведет к созданию экономической теории, охватывающей всю сложность явлений. "В будущем, - писал Шмоллер в 1883 году в ответ Менгеру, - наступит для политической экономии новая эпоха; но это случится исключительно благодаря содействию всех тех исторических, описательных и статистических материалов, которые собираются ныне, а не вследствие беспрестанной дистилляции абстрактных предложений старого догматизма, которые дистиллировались уже сотни раз".

Заключение

Экономическую жизнь можно рассматривать с двух различных точек зрения: первую точку зрения можно назвать механической, а вторую - органической. На первую точку зрения охотно становятся обобщающие умы, увлекаемые простотой; а вторая естественно свойственна умам, прельщаемым беспрерывными видоизменениями конкретной действительности.

Старые экономисты в большинстве своем принадлежат к первой категории. Из всего разнообразия социальных явлений они ограничиваются в большинстве случаев изучением тех явлений, которые доступны главным образом механическому объяснению. Колебания цен, повышение и понижение нормы процента, заработной платы и ренты, приспособление производства к спросу при режиме свободной конкуренции представляются им следствиями почти автоматического действия человеческих молекул, повинующихся повсюду однообразному двигателю личного интереса. И простота этой концепции не лишена некоторого величия.

Но полученная таким образом картина социальной жизни является в высшей степени неполной. За пределами ее остается вся безмерная масса явлений громадной важности и интереса. Конкретное зрелище экономического мира на самом деле чрезвычайно разнообразно и подвижно: всевозможные учреждения (банки, биржи, ассоциации хозяев и рабочих, коммерческие общества, кооперативы), ожесточенная борьба между мелкой и крупной промышленностью, между крупной и мелкой торговлей, между крупной и мелкой земельной собственностью, между социальными классами и между отдельными индивидами, между государством и частными лицами, между городами и деревнями и так далее.

Таким образом, механическое объяснение экономической жизни недостаточно для того, чтобы дать отчет во всей сложности ее. Оно позволяет нам охватить некоторые весьма общие совершающиеся в жизни явления. Но оно оставляет нас беспомощными перед лицом конкретных и отдельных особенностей ее. Механическая концепция изолировала экономическую активность человека от реальной среды, в которую эта активность была погружена. Экономические действия человека находятся в тесной связи со всей совокупностью условий, среди которых он вращается. Их характер и результаты существенно различны в зависимости от физической, социальной, политической и религиозной среды, в которой они проявляются. Географическое положение страны, ее естественные богатства, научная и художественная культура ее жителей, их моральный и интеллектуальный характер, правительственная система - все это определяет природу экономических учреждений, установленных ими и влияющих на степень благосостояния или благополучия, которым они пользуются. Каждое человеческое общество составляет своеобразную органическую среду, к которой эти функции должны приспособляться и которая вследствие этого придает экономической жизни каждого общества, в свою очередь, своеобразный оттенок. Следовательно, для понимания всего представляемого зрелищем этой жизни разнообразия нужно рассматривать экономическую деятельность не изолированно, а в связи с социальной средой, которая одна даст возможность выяснить самые характерные черты ее.

Такова первая дорогая исторической школе идея. Вторая непосредственно вытекает из первой. Социальная среда на самом деле непостоянна. Она беспрерывно движется, трансформируется, эволюционирует; она никогда не похожа на самое себя в различные моменты времени, и каждое из ее последовательных состояний нуждается в объяснении. Где найти это объяснение? В истории.

Гете сказал (эта фраза служит эпиграфом к обширным "Основам" Шмоллера): "Пусть блуждает в темноте и влачит свое существование изо дня в день, кто не может дать себе отчета о трех тысячах предшествующих его времени лет". Действительно, только знание прежних, пройденных экономической жизнью состояний, знание человеческих обществ дает нам ключ к современному состоянию их. Как натуралисты и геолога для понимания нынешнего состояния земли и населяющих ее живых существ были принуждены построить великие исторические гипотезы об эволюции жизни и земного шара, так и ученый, изучающий настоящую экономическую жизнь человечества, должен подняться до отдаленнейших прошедших времен, чтобы в них отыскать источник и зарождение ее. "Человек, - говорит Гильдебранд, - как социальное существо, - дитя цивилизации и продукт истории... Его потребности, культура, отношения к материальным предметам и к другим людям никогда не остаются одинаковыми, но разнообразятся географически, видоизменяются исторически и прогрессируют вместе с культурой человеческого рода".

Таким образом, по мнению исторической школы, занимаясь преимущественно теми экономическими явлениями, которые по своей общности сопричастны физическим законам, старые экономисты держали науку в очень узких границах. Наряду (некоторые даже говорят: вместо) с теорией, как они понимали ее, уместно приступить к другому роду изучения, более близкому к биологии: к детальному описанию и объяснению с помощью истории устройства экономической жизни каждой нации. Таковой в итоге представляется нам положительная концепция политической экономии, выработанная исторической школой, по крайней мере в начале ее создания, концепция, которая еще и поныне более или менее отчетливо мерцает во многих умах.

Такая концепция совершенно естественна и законна. На первых порах она даже очень соблазнительна. Однако под покровом кажущейся простоты она несвободна от неясностей, и противники, анализируя ее ближе, находили в ней основания для серьезных возражений.

"История, - говорил Маршалл, - учит, что данное событие следует за другим или совершается одновременно с ним. Но она не может сказать, является ли первое событие причиной второго".

Есть ли хотя бы одно среди великих исторических событий, причины которого перестали бы быть предметом спора? Долго еще будут спорить об истинных причинах Реформации или Революции, об относительной важности экономических, политических и моральных влияний в этих великих событиях или о влияниях, которые вызвали замену денежной экономии экономией кредита и замкнутой экономии - денежной. Превращение рассказывающей истории в объясняющую предполагает предварительное открытие в целом ряду отдельных наук весьма различных законов, совокупность которых приводит к пониманию конкретных явлений действительности. Но тогда уже не история, а эти науки дают истинное объяснение. Если эволюционная теория в естественной истории была столь плодотворна, то не потому ли это произошло, что, утверждая сначала как факт непрерывность животных видов, она затем нашла объяснение этой непрерывности в наследственности и подборе. Но история человеческих обществ не представляет ни одной гипотезы, равной только что указанной по своей простоте и по своему значению для объяснения фактов. Словом, сама история нуждается в объяснении. Она одна сама по себе не смогла бы дать нам объяснения смысла действительности. Она не замещает политической экономии.

Первые экономисты-историки отводили историческому изучению политической экономии еще более высокую миссию. У них она должна была не только способствовать объяснению действительности, но и формулировать истинные "законы экономического развития" наций. Эта идея, разделявшаяся далеко не всеми экономистами-историками, неодинаково, впрочем, представлялась теми из них, которые останавливались на ней. Для одних из них, например для Книса, существует общий закон развития человечества, который, следовательно, охватывает всю совокупность наций, - представление, близкое к мировоззрению Сен-Симона. Для других, например для Рошера, существует в истории различных наций "параллелизм", то есть одинаковая последовательность экономических фаз или периодов. Из такого сходства устанавливаются исторические законы. Хорошо изученные в прошлых цивилизациях, они способствуют предвидению будущего современных обществ.

Таким образом, рассматривая историю как особое орудие объяснения настоящего или обольщая себя надеждой открыть с ее помощью особые законы, которые были бы законами развития народов, историческая школа строила себе иллюзию.

Но она имела все основания требовать наряду с экономической теорией в собственном смысле более значительного места для изучения экономических институтов, статистики и экономической истории. Описание конкретной экономической жизни не только представляет само по себе живой интерес, но оно является и предварительным условием всякой теоретической спекуляции. Теоретик не может миновать тщательного наблюдения над фактами. Без него все его построения повиснут в воздухе. Самые отвлеченные мыслители-экономисты без труда признают это. Между прочим, Джевонс писал в 1879 году, что, по его мнению, "во всяком случае должна основаться наука развития экономических форм и отношений, или экономическая социология".

В то время как наука, казалось, находилась при последнем издыхании, в новой концепции исторической школы, - за недостатком великих синтетических построений, выпадавших на долю самых выдающихся умов, - было одно драгоценное средство для оживления ее, для подъема и приведения ее в соприкосновение со всей современной жизнью.

Историческая школа воспользовалась этим средством, совершенно обновив наши познания по экономии прошлых времен и дав, часто с удивительной точностью, описания некоторых наиболее интересных и сложных экономических институтов настоящего времени.

Правда, такая работа по природе своей отрывочна. Историческая школа собрала прекрасные материалы. Она еще не построила дворца с гармоничными очертаниями, в образе которого можно представить себе, может быть, неправильно, науку будущего. Она также не открыла новой нити Ариадны, которая позволяла бы ориентироваться в лабиринте явлений экономической жизни.

Эшли писал в одной статье: "Критика исторической школы до сих пор не привела к созданию новой политической экономии на исторических основах; даже в Германии за эти последние годы только в обширном трактате Шмоллера, по нашему мнению, даны некоторые неопределенные очертания подобной политической экономии".

И именно это обстоятельство должно было бы сделать историческую школу более снисходительной к попыткам, предпринятым сначала классиками, а потом гедонистами и направленным к тому, чтобы иным путем удовлетворить испытываемую человеческим умом инстинктивную потребность упрощать действительность, чтобы лучше понять ее.

Список использованной литературы

· Ш. Жид, Ш. Рист «История экономических учений», перевод с английского, Экономика, М.: 1995

· Н.Е. Титова «История экономических учений»

· Учебное пособие. Высшее образование «История экономических учений», Инфра, М.: 2002

[§] Гильдебранд Б. Политическая экономия настоящего и будущего. СПб., 1860.

[**] К. Маркс удостоил этого экономиста прозвища «пошлый сикофант».